I've been kicking ass since the dawn of time
I'm just a killing man that's reached my killing prime
I burn and I plunder as it suits my desire
The weapon of my choice is great balls of fire

So why, I ask, it just doesn't make much sense
That a man of my stature should have to wear a dress?
I mean what, may I inquire, were you thinking on that day
When you conjured up for a man like me a robe that looks so gay?!

Он заблудился в лесу вскоре после того, как от лаборатории профессора не осталось даже угольков. Зима тогда была снежная необычайно, наносы расселись по сторонам тропинки, похожие на упитанных жаб. День был яркий, чистый, голубонебый. Марко думал, что сможет перейти хребет. Он ошибся.
Попробовал выдохнуть тепло, позвать огонь, потянул: да только как в пустоту стучал, колотил кулаком по безразличной двери.
Шагнул, шагнул еще раз, а потом, шатаясь, рухнул в снег.
И последняя мысль была: Ой, дурра-ак…
А потом темнота.

Очнулся.
В груди у него поселился еж: колючий, колкий и абсолютно ледяной. Этот еж не давал ему согреться, жег иголочками за каждое движение и сдавливал лапками грудь, ошпаривая холодом горло и отбирая голос. Марко искал, искал и все никак не мог согреться в домике с тонкими стенами, в котором для истопки едва хватало дров. Время шло в бреду провалов и пробуждений, которые изредка давали вынырнуть и тут же затягивали обратно, на глубину.
Помнит:
Налили похлебки – себе в деревянные, вытесанные с любовью и тщанием, но безыскусные плошки. Марко – как гостю – в фарфоровую глубокую миску. По краю бежала легкая, почти воздушная роспись, на дне распустился синий же цветок. Была еще маленькая, треугольная выщербинка с коротенькой трещинкой-хвостиком. Хозяйка, подавая на стол, нежно огладила белый фарфоровый бок, как ребенка по головке приголубила, и глянула искоса: ну, дескать, как? И такая в этом была гордость, такое тихое, звенящее достоинство, что Марко поклонился: хозяйке, дому, глубокой с голубой росписью миске.
Помнит:
Старик ходил, ломал шапку, гнул спину, пытаясь договориться со старшиной, выторговать какой-то защиты, что ли, укрытия от разорения. Глаза у него были голубые-голубые, какие бывают у детей или у безнадежных пьяниц. Дочка звала его червяком, бесхребетным, угодливой гнидой, обвиняла и почти разбила глубокую, красивую, с синей росписью по краю и выщербинкой миску: спасли. Жена, дородная и крепкая баба, на которой хозяйство держится, смотрела хмуро и темно, как отражение неба в колодце, и тихо плакала, подвывая, за занавесочкой, отделяющий ее, бабий, уголок. Во рту от этого становилось горько.
Помнит:
Кто-то подпалил дом, завалив дверь крепким поленом. Люди бились о доски, как птицы: испуганный старик со своей изломанной кепкой в кулаке, баба с сынишкой на руках и тонкая девица, у которой хлопала подпаленная юбка. Они едва не угорели – выбрались, догадавшись выбить окна. Марко вышел тоже, стоял спиной к жару, переминаясь на снегу в черных пропалинах летящих в воздух хлопьев сажи, глядел на людей. Лица у них были страшные, выхваченные рыжими мазками пламени из темноты: кривые рты, очерченные светом уродливые углы, прыгающие пятна. На мгновение поразительным стало сходство с толпой, глазевшей на него когда-то на изломе другой жизни, а потом это потеряло всякий смысл. Люди, люди, люди… Он  развернулся и вернулся в жар.
Огонь полыхал всю ночь и на следующее утро: пожирал кровно нажитое, выстраданное, незаменимое слезами смоченное хозяйство. Отогрел Марко, прогнав тени зимы, выпарив самую крошечную капельку засевшего под сердцем холода. Когда пламя спало, он остался на пожарище один. Под ногой хрустнуло, разбиваясь. Нагнулся, поднял, утер пальцем копоть, стало видно, как голубая роспись волнами бежит по оплавленному белому. Так и стоял: человек посреди пепла.

Он вернулся к ним потом: спрятал лицо, тень среди теней. Принес тяжелый мешок чужих монет, проговорил какие-то слова. Какие не вспомнить. Хозяева падали на колени, хватали за руки. Плакали. И слезы у них были крупные, тяжелые, но вот такие: «Мы будем жить. Спасибо, спасибо, мы будем жить».
Хозяин денег не плакал. Он собирался потратить их на табакерку.
Вот столько стоит человеческая жизнь: четверть табакерки.